Сцеплены за спиной напряженные руки, взгляд, не спокойный, взвинченный устремлен на линию горизонта, без особого интереса, в никуда. Слились в одну мешанину возвышающиеся городские постройки, расплылись в стекленеющих пустых глазах. Он стоял у открытого настежь окна, позволяя октябрьскому ветру трепать и без того растрепанные волосы. Тяжелый вдох, он возвращает ясность картины перед глазами, моргнув, вновь сосредотачиваясь, но не меняя позы. Пальцы сдавливают кисть, когда напряжение внутри демона растет. "Не думал, что способен дойти до такого состояния" И порой, даже взгляду не самого опытного наблюдателя открывался этот бурлящий котел энергии, которую в последнее время словно и не куда было девать. И лицо его сейчас не хранит вечная маска жизнерадостности и простоты, рога, обычно скрытые под светлой шевелюрой сейчас были на виду. Кажется, в последнее время он начинал к ним привыкать, когда Ава раз за разом вносила свои коррективы в его прически, словно не желая мириться с "стеснением демона" и вытаскивая его рога на свет белый, а волосы стягивая назад, заплетая в косу или делая с его волосами что-то еще, что только могло прийти в ее светлую головушку. Уголок губ поднимается в ухмылке, кажется она говорила что-то такое, наивность, которая заставляла тепло улыбаться, хотя Азазель все еще не смирился с ее правотой. Азазель мог стесняться по настоящему.

Укол боли от сжатых вокруг кисти пальцев заставляет встрепенуться, разжать, поднимает руки перед собой и смотрит на них. Дрожат. Заставляют хмурится. Его голова медленно поворачивается на бок, бросает взгляд через плечо, дверь закрыта, никто не тревожит, никто и не посмеет. Он ясно дал понять, почти никому нельзя его беспокоить по мелочам и пустякам. Почти. Авелара уже несколько месяцев, как стала исключением из этого правила. Когда любой кажется пустяк мог привести ее в восторг, с которым она посещала его дом, врываясь в комнаты и жизнь позитивным ураганом, который захватывал все, поглощал, оставляя только что-то теплое от по детски восторженных глаз, смотрящих на очередную ерунду. Она хвасталась, показывая что-либо, он поддерживал, искренне разделяя ее эмоции, а в одной из прикроватных тумб уже скопилась целая коллекция мелочей, которую никто не смел выбрасывать, даже когда Азазель просил навести в доме полный порядок. Потому что никто не хотел вызвать гнев, вспышка которого могла охватить здание настоящим пожаром. Смотря на дрожащие пальцы, он пришел к выводу, что еще немного и может случится непоправимое. Но поглощенный солнечным светом сияющего для него солнышка, он потерял из вида многое, слишком очевидное. Покоя был лишен не только хозяин дома, но и сам дом, слуги, в воздухе уже откровенно воняло сплетнями, интригами, неприкрытым желанием ставить палки в колеса его избраннице. Обычно он с легкостью распознал бы эту заразу, пустившую корни в его обители. Но сейчас либо не замечал, считая, что все устаканится как-то само собой или вовсе списывая все на излишнюю ревность и привязанность Катрины к себе. Они многое прошли. Их много связывало, а до появление той ночью в его доме Авелары их связывало еще больше. Открывает глаза, скрещивает руки на груди и вновь всматривается в горизонт.

- Мне нужно что-то придумать или просто поговорить с кем-то из семерки...Хотя последний вариант... - обсуждать свои проблемы с кем-то из грехов, о Азазель прекрасно представлял реакцию, которой удостоится. Издевки будут самой маленькой из его проблем, если кто-то из них подумает, что Гордыня, вечный надзиратель за всеми ими, вдруг дал слабину из-за какой-то девчонки. - Пожалуй беседы на эту тему я отложу на потом. - он на их месте сделал бы так же, а еще захотел как следует понять феномен, в котором рассудок второго по древности среди демонов существа вдруг кажется помутился. Нет, не помутился, он просто лишился привычного и протестовал, требуя исполнения присущих демону желаний. Зел опускает голову, снова ухмылка, как давно он не устраивал расправы над неугодными и не отнимал чужие жизни, в тот вечер, под той луной, словно какой-то умалишенный джин решил исполнить желание девушки, связав руки Азазеля невидимой нитью, мешающей убивать. Отмазка собственного добровольного поступка, одного из нескольких. - Значит я не стал исключением из этого правила, да? А может, это все лишь моя собственная гордость? - он говорит тихо, не желая, чтобы его слышали, прекрасно знает, что у каждой стены есть уши. Давно уже понял, отмеченная судьбой или просто выбранная мимолетным взглядом, отмеченная как желание, женщина легко найдет подход к самому опасному хищнику. Все они готовы сворачиваться в клубочек, довольно урча от прикосновений любимых ласковых рук. И он совсем не хотел, чтобы с ним было как-то иначе. Авелара прекрасно дополняла, выступая противовесом его бурным эмоциям, унимая бушующее пламя, требующие выхода с каждым днем все сильнее. Он принял это, он желал этого, понимал, что она уже становится если не важнее, то равноценной необходимости владеть этими мирами, важнее попытки попытаться стать божеством, низвергнув остальных двух. Ведь все реже он уже помышлял об этом, реже составлял планы, рисуя шаги для новой кровопролитной войны, но понимая, что каждый шаг ускользает, так и не осев в голове, когда раз за разом всплывает образ улыбающихся губ, что произносили пусть и лживое, но все же его имя, с любовью, с необходимостью.

Не спокоен стоять в покое. Поднимает одну руку, ладонь закрывает лицо, сгибает пальцы, позволяя длинным ногтям содрать кожный покров, процарапав, ощущая как алые капли поползи по коже вниз, оседая на брови. Когти так же замирают, когда чувствует неприятное давление на глаза. Кажется руки больше не дрожат, как только в нос бьет запах пусть и собственной, но все же пущенной крови. Но подобного уже не хватает надолго. Ему нужно что-то серьезное, как следует выпустить пар. Смотрит вперед исподлобья, думает, распространяется ли обещание не убивать на Эдем. Там наверняка скопилось много мусора. Глаза блеснули, он прекрасно понимает, что гнев ложь, ведь в большей степени демона терзал совсем другой голод. И он сам боялся давать себе волю, посчитав Аву чем-то настолько хрупким, что любое лишнее касание, слишком откровенное или пошлое приведет к утрате. Но его можно было простить, он испытывал что-то для себя новое и шел по этому пути с широко закрытыми глазами, изучая все перед собой даже не на ощупь...

В собственной задумчивости он совсем не слышит чужих шагов, ног, что сейчас спешили к нему и ни к кому больше. Дверь распахивается, без стука, почти так, словно в комнату врывается сам хозяин, но не привлекает внимания задумчивого демона, когти которого так и застыли на собственном лице, не позволяя ранам затянуться, оставляя кровоточить, рисуя кровавые полосы на задумчивом лице. Имя звучит громко, оно заставляет ожить, воспрянуть, оторвать собственную руку, позволил затянуться ранам на лице, но оставляя алые следы улик на коже. Он разворачивается медленно, не торопливо, привлеченным голосом, которому он готов простить это наглое вторжение в его покои. Не откликается, не произносит ни слова, встречая приближение уже родной для себя девушки с трепетом в сердце, встречая ту с довольной улыбкой. Ее визит всегда желаем, но вид девушки вновь вызывает знакомые приступы дрожи, заставляя его спрятать руки за спиной, пока их еще разделяет расстояние, сжать пальцы в кулаки, как было уже ранее. Но он продолжает идти на встречу, оплошность, кровь прекрасно видно в свете дневного солнца.  Она замирает, вызывая беспокойство. Улыбка, дрожь, все это исчезает, заставляя удивленно хлопать глазами.

- А это? - вновь касается лица, но уже ведет пальцами, стирая часть кровавых следов. - Ничего серьезного, просто случайность. Не о чем волноваться- его голос полон теплоты, радости от ее появления. Шаг, еще один и он замирает, ошарашенный, скованный одним единственным словом. Она пятится назад, будто он предстал перед ней в образе какого-то чудовище, кем без сомнения и являлся. Замечает взгляд и сердце его сковывает, пронзает ледяными иглами боли, непонятной, неизвестно, а в животе неприятно копошится червь дурного предчувствия. Просто так не смотрят на того, кого считаешь родным, с кем проводишь несколько месяцев, смеясь, улыбаясь. С кем ты по настоящему счастлив. Зрачки его то ширятся. то сужаются в тонкую черточку, смотря на нее. - Что?... - ошарашено, он не спрашивает, он хрипит или шепчет, не веря в то, что слышит такие слова, произнесенные ее голосом. Врал. Отдает ядом, который разносит по телу кровь, лишая возможности дышать нормально. Используешь. Очередная ледяная стрела страха пронзает сердце. Мало кто в этом мире может похвастаться тем, что видел как демону становится страшно. Как один из тех, кто сам внушает ужас, сам испытывал его от слов какой-то девчонки. Он готов было дернуться, шагнуть вперед, открывая рот, чтобы сказать хоть что-то, но заявление о лживом имени лишает его возможности говорить, все слова встают комом в глотке. Он ошарашен, дрожит, но не от желания овладеть ею, а от леденящего кровь ужаса, когда единственная, кого он считал для себя самым дорогим, самым близким, безжалостно разбила его игру, дрожащими руками скармливая лжецу раскрытую правду. Было горько.

- Нет... - это не слово, это едва слышимый шепот, который срывается с выбитым из легких потоком воздухом. - Нет-нет-нет... - его очередь отшатываться, пятится от Авелары, увеличивая ту пропасть, что разверзлась между ними за какие-то жалкие секунды, то, что он с таким трепетом создавал, что так аккуратно возводил, сейчас рушилось с оглушительным треском. Сердце бешено колотилось, оно сжималось от боли, от того, что он, обещая не делать ей больно, не обижать, сейчас предстал ей в лике предателя, что нарушил все свои клятвы. И сейчас, когда все рушилось, только ее мнение, только полные боли от осознания своего заблуждения глаза имели для него значение. Он уже не движется, замерев, все еще смотрит на нее, не в силах поверить в услышанное. - Что ты...Как ты...Я не...- все слова, что он хочет спросить, подобрать, они исчезают, растворяются. Сам повелитель обмана был разоблачен и не мог слепить вокруг нее новую ложь, словно сам того не ведая, он желал высказать правду. Часто вздымается грудь от учащенного громкого дыхания, подрагивают плечи, когда клокочущая внутри ярость охватывает, ярость на самого себя, которую он сдерживает, не скрывая этого. Даже сейчас, когда она просит показать себя, каким он был на самом деле, он терпел, боясь давать волю собственным эмоциям. Неприятно колет уголки его глаз, что вызывает еще большее удивление. От боли, от обиды на самого себя, от того, что она считала предательством, в нем проснулось то, что он считал мертвым уже очень давно.

Могут ли демоны плакать? Насколько жесток был грех, который играл разумом и чувствами той, в ком признал свою судьбу? На первый вопрос еще минутами ранее Азазель с уверенностью ответил бы нет. Но когда влага сбегала вниз, удивляя не меньше, чем то, как внезапно она раскрыла весь его обман, он уже не знал, как ответить на этот вопрос. Он не был уверен, что чувствует слезы, может это кровь вновь засочилась из ран, которые были совсем в других местах. Нет, он не будет оправдываться. Это вина, это ярость, что он направил на самого себя за обиду той, что значила для него больше, чем все. Перед глазами все плывет слишком неожиданно, слишком внезапно дрожат мужские губы, непривычно, непонятно, он опускает голову, пустая попытка спрятать лицо, скрыть собственные новые эмоции. Когда он вырезал друзей, он не чувствовал ни печали, ни грусти. Когда он вырезал невинных сотнями, тысячами за всю свою бесконечно долгую жизнь, он ни разу не чувствовал уколов совести. Ничего. "Так почему твоя обида так на меня влияет!?" Демон скалится и рычит, пытаясь взять себя в руки. Но чертова влага не желает подчиняться, она продолжает сочиться, стекать, показывая...слабость? О да, Великий Азазель, губитель душ, считал это слабостью. Тем, что стоило вырвать на корню, искоренить. Но какого черта трогая свое лицо собственными ладонями, оно оставалось сырым. Не верил ни рукам, ни ощущениям. Может это опять игра магии, что просыпалась так внезапно, когда Аве грозила опасность. Неужели за этот краткий миг он стал для нее опасен.

- Ты так этого хочешь? - слова срываются с языка быстрее, чем он соображает, что говорит. - Ты правда хочешь увидеть меня настоящего? А что, если я настоящий буду настолько ужасен в твоих глазах? - его голос дрожит, от обиды, от злости, не на нее, на себя. Поднимает голову, вновь смотрит в ее глаза. Оцепенение отступает, когда он будто начинает говорить ей правду. Обнаженные клыки впиваются в губу, до крови, до боли, чтобы отрезвить. Не выходит. Делая шаг вперед, он готов ринуться в пропасть, чтобы попытаться преодолеть или погибнуть. - Использовал тебя? Кто посмел влить в тои ушки эту чушь? Желай я использовать тебя, я бы уже наплевал на все и уже не раз прижимал бы тебя к кровати, к стене, черт да к чему угодно, заставляя тебя кричать мое имя. - он не желает врать, не сейчас, не об этом. - Когда говорил правду? Почти всегда. ПОЧТИ ВСЕГДА! - и уже демон срывается на крик, он не врал, ни в словах, не в действиях, не в своем к ней отношении. Пропасть манила к себе, но разве напугает это самого ужасного из ужасных. Нет, у него есть крылья, он перелетит, если вдруг ему не хватит сил перепрыгнуть, все, чтобы добраться до нее.

- Кто сказал тебе правду о моем имени? - он не имел права сейчас требовать от нее ответов, но требовал, ему нужно знать, кто поплатиться за то, что так ускорил ход событий, когда он сам рано или поздно назвал бы ей свое истинное имя, больше не нуждаясь в фальши, когда был бы уверен в ней окончательно или в том, что к ней испытывал. А сейчас...Сейчас он должен был сделать сложный выбор. Сказать правду или соврать. И хватит ли у него духу, сделать один из тех шагов, что он считал слишком важным. Его имя опасно, оно способно накликать беду на того, кто мог знать его. Оно несло ответственность. Накладывало обязательства. - Не Вальдемар... - вновь тихо, словно теряя крепость и силу, снова не смел смотреть ей в глаза, насколько же важным все это для него было, насколько тяжело было произнести для нее одно единственное слово. - Я...Это...Это не объяснить так просто. Но на то были свои причины. - лепет-лепет-лепет, попытка спрятаться и оправдаться, когда стоило продолжать говорить правду. - Вальдемар имя, которое звучит для смертных. - едва слышно, грозный демон мямлил, стоя перед Авеларой, продолжая попытки утаивать. - Я сказал бы об этом позже, сам, когда был бы готов к этому...Это не так легко сделать, как может казаться! Назвать имя, что сложного, да? А если эти чертовы буквы слишком важны для меня? Что если я не хочу, чтобы это знание несло тебе опасности!? - снова повышает голос, надеясь, что она поймет его. А сам пытается понять, как долго он будет пытаться преодолеть этот бесконечный путь до нее, чтобы хоть что-то сделать. 

Какого это не знать, что говорить, что думать или чувствовать, когда все, что тебя окружает лишь страх, он хозяйствовал, властвовал, играл разумом того, кто сам любил поиграть с чужими мыслями и чувствами. Страх стал чем-то новым, неведанным ранее. От части, он уже боялся, но боялся за нее, что втянет ее в очередную беду, что подставит под удам тех, кто метит в него. А сейчас...Сейчас он боялся потерять ее из-за себя. Только его виной было то, что он не рассказал ей все сразу, только его виной было представиться ложным именем, привычка, которой сотня лет. Но тогда, увидев ее первый раз, разве мог он подумать, что маленькая искорка послужит причиной пожара. Нет, не подумал, не гадал, хотя и привязывался к ней с такой легкостью, с такой охотой, касаясь рукой или словом, встречаясь взглядами. И сейчас, когда их отношения подверглись этой первой серьезной проверке, этому испытанию из которого они выйдут либо вместе, создав на месте старого что-то новое, вновь вместе, либо разбегутся по разным сторонам, каждый со своими уроками. Гордыня избавилась бы от слабости, от якоря, что тянут к покою, к эгоистичному счастью с одной единственной, забыв про всех остальных. Разве не имел он на это права, прожив столько жизней, забрав еще больше, разве не заслуживал и он хоть каплю чужого тепла, нежных рук, что своими касаниями стерли бы все прошлые грехи, глаз, которые простили бы все, что он натворил в далеком прошлом, губ, что шептали бы его имя с любовью и трепетом, с той, кто готов был быть с ним просто потому, что он есть, не всесильный архидемон, не грех, а просто существо, что ворвалось в жизнь и так уютно в ней обосновалось, пуская в свою. Авелара была его слабостью, Ахиллесовой пятой, но делала намного сильнее. Сохранить ее, бросив на жертвенный алтарь все свои маски, все свои игры, просто открывшись, перестав переживать и бояться. Он хотел, он готовился, уже почти готовый сам сделать первый шаг, но кто-то спутал карты, заставил осознать важность ее для него.

- Ужасен. - повторяет дрожащим голосом. Каким еще может быть грех, каким может быть для нее тот, кто пробуждает, усиляет одно единственное чувство, желание превосходить, быть выше, горделиво расправив плечи, бросая вызов всем и вся в желании превзойти и добраться до самых вершин, считая, что все остальные хуже и не достойны. - Почти... - вспоминает, как заставлял ее поверить в собственную непогрешимость, когда говорил о том, что кровь на его руках, а ее остались чистыми и непорочными. Имя, что скрывало истинную сущность и убийство, всего две вещи, которые были пожалуй одним из самого важного. Уступая лишь словам и мыслям о любви, о желаниях и планах на будущее. В этом он не врал, в этом он был слишком искренним. Она вновь дрожит, он видит это, но не смеет коснуться, увлечь в свои горячие руки, чтобы унять эту дрожь, успокоить. Не посмеет, пока она не разрешит. Не велит ему сделать хоть что-то. Чертово жжение в глазах не унималось. Смотреть, стоя так близко, но так далеко одновременно, не имея возможности трогать, запрещая самому себе, чтобы наваждение не исчезло, оставив в нем лишь кровоточащую круглую дыру в груди, вместо сердца. "Ты сам во всем виноват" - мурлыкнуло что-то внутри, что обещало реки крови, выполнение отложенных планов. Отмахивается, нет, это не то, что нужно сейчас. То, та, кто был так нужен, вот она, перед ним, просто протяни свои дрожащие руки.

Она умалчивает, а он невольно улыбается, все же она переняла от него плохое, но быть может в невинности собственных помыслов не считала враньем то, что не сказано до конца. О, Азазель провел бы урок, объяснил, что ложь способна не только отталкивать, но и сближать. И сейчас, он гордился, поймав ее взгляд, он был по своему доволен. Но именно в эту секунду у него не было права требовать ответа, когда сам так и не дал их. - Нет...  -снова звучит, подобно раскатам грома, то, что погубило все. Оно будет звучать, оно будет звучать и из ее уст, если она останется, если он удержит. Пока она стоит перед ним, кажется, что он опустил руки, готов был принять выбор, какой бы она не сделала, но стоит ей попробовать сбежать, уйти, он ринется следом, забыв обо всем, пока не сомкнет свои ладони вокруг ее живота, не прижмет к себе, не позволив ей уйти. Но она тут, она не спешит бросаться к побегу, а ведь не так давно рвалась из его спальни желая побега, боясь. Разве тогда она не показала ему, что он ужасен, как до этого на балу, убегая, прячась. Нет, он сам отметает этот вариант, слишком глупый, пусть и отдающий неприятной горечью. А разве она сама не играла с его чувствами, своим поведением, действиями, бездействием, разве она сама не наносила ему эти маленькие кровоточащие порезы, словом или взглядом, в нем просыпалось то, что Авелара так хотела знать, оно вылезало словно медведь из берлоги, после долгой спячки, неуклюже, ломая все. Азазель сдержит, промолчит, проглотив как ком подступивший к горлу. Но гнев вскипал, участилось дыхание, шумное, все это смешалось в нем в бурный коктейль собственных эмоций, таких же разноцветных, как его глаза, что встретили твердый уверенный взор Авелары. Она снова оказывается быстрее его, а он снова не вовремя. Когда она делает шаг, он вздрагивает, готовый мчаться за ней во всю прыть, но застывает удивленный направлением, радостный, затем еще шаг, к нему, навстречу лжецу, не опасаясь попасть в очередную сеть. Но сейчас перед ней никаких сетей, ничего, только он, с почти обнаженной перед ней истиной. Она медленна, но неумолима, непреклонна. Замирает перед ним, стирает все, что хранило его лицо, слишком бережно для него, слишком нежно, он ожидал звонкого звука пощечины, а получил лишь заботливые касание любящей девушки. Его. Если он все же решится, дрожа губами, в попытке открыть рот и говорить, но она вновь говорит первая. Снова оставляя его позади.

Она рядом и его внутренний мир медленно обретает покой, с ней всегда так, спокойствие и приятное щекочущее чувство. Она умело унимало пылающее пламя его злости, гнева, но будила другое, лишь близостью, приятных запахом, не способная ослабить дрожь. И в своих словах она была слишком права. Она уже в опасности, он знал это, понимал, но все равно боялся признания, опасался за ее жизнь, принимая за маленькую хрупкую куколку, а не ту, что добровольно связала себя отношениями с опасным созданием, признавшимся ей убийцей. Лжецом. Движение его руки неуверенное, но ладонь накрывает девичью талию, дрожащая рука прижимает, но лишь едва, когда вторая прикасается к лицу, по щеке. Одного ее взгляда достаточно, чтобы усмирить, приручить его. Она права. Она была права. Ладонью по щеке он скользнул вниз, пальцы бережно обхватили подбородок, приподнимает, заставляя немного задрать голову, склоняется к ней. - Как только ты услышишь мое признание, я уже больше не отпущу тебя... - и он не врет, как только он скажет все, что так давно собирался сказать, больше он не сможет вынести без нее, связав новой нитью надорванное полотно их общей судьбы. - Но ты всегда была смелой, чтобы испугаться такого - улыбается все еще грустно, но уже сделал этот встречный шаг.

Пальцы сжимают ткань ее платья, он желает убедиться, что она все еще тут, а не плод воспаленного болью воображения. Тут, настоящая, теплая, мягкая. Совсем не страшиться его. Он наклоняется ниже, его губы у ее ушка, то, что он скажет сейчас не должен слышать никто, кроме нее. Всего одно слово, одно несчастное слово, что принесло им беду, ведь ранее не было названо. - Азазель - дрожащим голосом, шепотом, он дарит ей это знание, тайна которого быть может не понятно ей, но так важна для него. Заклинание, которое нельзя называть при посторонних, чтобы не привлечь трагедию. Дыхание обжигает нежную кожу, он совсем не торопиться поднимать голову, плененный близостью тела, ароматом, прядями волос, что щекотали нос, когда он вдыхал. Но находит в себе силы, сдержавшись вновь, он поднимает голову, лишь для того, чтобы склонится к губам, коснуться их своими, дрожащими, последние маски сорваны перед ней, пали к ее ногам и теперь лишь ей решать, как поступить с ними. - Мое истинное имя Азазель - все еще шепотом, задевая ее губы, не способный удержаться, сопротивляться мягкости ее губ. Сколько раз он вкушал их, сколько раз целовал, шептал в них, не сосчитать. Но сейчас, назвавшись, он словно делает это впервые. Неуверенно, с опаской, но все же, с нежностью, он ворует у нее поцелуй, первый в этой их новой реальности. Такой горький от собственных слез, но одновременно такой сладкий, будто он не видел ее годы, а не смотрел на нее разделенный жалкими секундами.

Отредактировано Азазель (2024-01-31 15:33:45)